Мдааа, нечасто твари подбирались так близко к крепости. Весьма удачно. Можно было послать Лизхен одну. Рихард стоял у окна в кое-как подлатанной башенке и смотрел вниз. Пальцы до побеления впились в неровности обугленного камня. Не поспешил ли он, отправив девочку одну? Впрочем, нет. Там Келлахан. В крайнем случае, он ей поможет. Да и…. Охотник прищурился, оценивая расстояние. Далековато, но в случае нужды и сам отсюда дотянется преотлично. Хотя не хотелось бы. Девочке давно пора охотиться самой. Хотя.. Ох, как же этого не хотелось.

Холодный ветер швырнул в лицо пригоршню пепла. В полуразрушенном замке, который Ловчие восстанавливали своими силами, по частям, кустарно, грубо, как только могли — уже много сотен лет не было ни оконных рам, ни нем более стекол. От пронзительного ветра слезились глаза, и Рихард сощурился, чтобы разглядеть. Ага. Добежала. Ну, давай…

Хриплый, булькающей клекот захлебывающейся в собственной крови виверны, казалось, был слышен даже здесь. Он невольно поморщился. Нда. За это придется ей выговорить. И выговорить достаточно внушительно. Плотно сжав губы, он наблюдал, как Келлахан играючи справился со второй тварью, и отошел от оконного проема, стряхивая с себя пепел, который на него уже успело набросать ветром.

Однако, Лизхен что-то не торопилась возвращаться. Интересно, восприняла ли она всерьез его слова про сердца этих тварей? Было бы любопытно. Он прошелся по погруженной в полумрак комнатке. Ее все не было. Проклятье, что это значит?

Однако взгляд в окно заставил его невесело усмехнуться. Ну конечно же. Стоят, любезничают. Ну что же, девочка она молодая, да и парень с мозгами, и собой хорош. Им наверняка есть о чем поговорить. Но отчего-то эта мысль была неприятна. Ничего. Главное сейчас не это.

Прошло не менее часа, прежде чем он услышал на лестнице знакомые легкие шаги, и повернулся к дверям, опираясь обеими заведенными за спину руками о выщербленный подоконник оконного проема, встречая девушку прищуренным взглядом.

— Та-ак. Ну и что ты мне скажешь?

* Совместно с Эльзебет Франке

— Это я и сам вижу. — криво усмехнулся Охотник. — Будь на месте этой твари кто-нибудь поменьше габаритами — лопнул бы как тухлый помидор. Давно куртейку от крови не отстирывала?

  Эльзбет усиленно рассматривала носки своих потертых сапог. Она могла бы заметить (не без доли вредности), что в холодной воде кровь отстирывается преотлично, а с чем-с чем, а с ледяной водицей в замке проблем не было никогда. Только с горячей. Но Лиззи молчала, являя собой прекрасный образец пристыженного ученика.

— Оно и видно. — ожидаемо не дождавшись ответа на сей риторический вопрос, Рихард вздохнул, и оперся спиной о холодные камни стены, скрещивая руки на груди. — Сердце, разумеется не принесла. Почему?

  При упоминании о сердцах Франке не удержалась от полунедоверчивого-полунесчастного взгляда на мастера. Он все-таки не шутил насчет того, что ему нужны внутренние органы бестий? Вот ведь… Девушка закусила губу. Потом вдруг встрепенулась, и быстро, едва не выронив, достала из кармана коготь, столь щедро подаренный ей Келлаханом. Не сердце, конечно, но хоть не с пустыми руками вернулась. Помявшись, девушка все-таки подошла с добычей к мастеру и протянула ему коготь.
— Могу и за сердцем сбегать… — пробормотала она, и в голосе её словно бы проскользнула ворчливая нотка. Прямо упрекать мастера в том, что указания можно и по-четче формулировать, Эльзбет не стала, конечно же. Но легчайшая тень упрека витала в воздухе.

— Ну теперь-то ты ее труп уже не вскроешь. — Рихард сощурился, склоняя голову набок, словно бы и не видел когтя. Говорил он вроде бы и не сердито, но с отчетливо уловимой поддевкой. — Тушка-то уже остыла. А за сколько, кстати остывает труп? И как быстро начинает деревенеть?
Вот как, как бы невзначай, гонять ученика при любом удобном случае по давным-давно уже пройденному материалу было излюбленным методом его собственного учителя, и он по себе мог понимать, насколько он был действенным. Даже сейчас, по прошествии многих лет, многое из того, что в него вколачивал старик, даже всякая мелочь, практического применения которой не нашлось ни разу в его жизни, а все равно отскакивала от зубов, даже разбуди его кто среди ночи. А теперь эту изощренную пытку приходилось проходить Лизхен, снова и снова.

Мастер коготь не взял, и девушка, чтобы не стоять просто так с протянутой рукой, спрятала добычу в кулак. Острый коготь неприятно врезался в кожу, но Лиззи было все равно. Удержав вздох, как бы говорящий “опять? Снова одни и те же вопросы?”, она послушно оттарабанила:
— Труп начинает деревенеть примерно через три часа после смерти. Скорость остывания зависит от многих вещей, например, температуры воздуха, температуры поверхности, на котором лежит тело, непосредственно температуры существа во время смерти. — Эльзбет перевела дыхание. По идее, у неё еще было время, чтобы добыть мастеру сердце хоть одной убитой твари. Но, пришло девушке вдруг на ум, вряд ли на самом деле ему это нужно.

— Через три часа одеревенеет мой труп, когда ты однажды доведешь меня до разрыва сердца, — с преувеличенно, до ядовитости ласковой улыбкой склонил голову Рихард.— Причем, если останется в помещении. Но я-то человек. И кровь у меня горячая, по крайней мере — пока. А у виверн температура тела в разы ниже нашей. И ее тушка лежит там! — он качнул головой назад, в сторону оконного проема из которого порывами влетал холодный ветер. — Там — холодно. Так что из ее тела ты уже через полчаса даже киркой и мотыгой ничего не выковыряешь.

Эльзбет разозлилась на себя. Обманутая простотой вопроса, она ответила заученно, без привязки к ситуации. И, конечно же, ошиблась. Поспешила, за что была награждена этим приторно-ядовитым голосом и насмешкой. Пробурчав что-то нечленораздельное, она вперила взгляд в темнеющее небо за окном.

Рихард вздохнул, и отлип от окна, с трудом распрямляя спину. Все же тонкая холстина была плохой защитой, даже при его терпимости к холоду. А греться магией сейчас не хотелось. Предстояла работа и незачем было тратить силы по пустякам.
Он с хрустом потянулся, прошел по комнате до кое-как сколоченного шкафа, который когда-то еще в бытность свою учеником, коряво смастерил по указанию наставника, и вынул из широкого открытого отделения на самом верху лист дешевой, зернистой сероватой бумаги. Впрочем в Холмах все казалось серым. Пепел проникал везде.
— Садись — не глядя на девушку бросил он, положив лист, и коротенький, оттуда же извлеченный карандаш на колченогий столик. — Сними свое барахло и садись. И нарисуй мне схему мозгового кровообращения. Виверны и человека. И, во имя Рейно, на сей раз без ненужных красивостей, в имперской галерее этому шедевру все равно не висеть.

*Совместно с Лизхен
Рихард некоторое время молчал, покусывая губы изнутри, потом тяжело прошел к столу, передвинул колченогий табурет, и сел напротив. Несчастный предмет мебели жалобно заскрипел под его весом, но выдержал. Впрочем его жалоб никто не слушал.
Охотник смотрел на девушку не отрываясь, и впервые за все время обучения в его глазах промелькнуло что-то похожее на жалость. Магия крови — великий дар, который равно можно использовать и во зло и в добро. Но страх и предубеждение людей сделали их изгоями, париями. Что же разладилось в этом мире, что такую ношу, тяжелую даже для взрослого мужчины, придется нести ей, девочке, по сути еще совсем ребенку.
— Должна — не слишком верно, Воробушек. — он говорил медленно, и непривычно мягко. — Тот кто владеет нашим даром достаточно хорошо, может нейтрализовать, вывести из строя, отвлечь — любого противника. Даже не убивая. Ну? Что смотришь? Удивлена? Мастерство мага крови и заключается в том, чтобы легко, с лету принимать решения о том — к чему применить плетение для того или иного результата, и осуществлять его с минимальными внешними проявлениями. Убийство — это крайний шаг. Но…
Он вздохнул, и запустил пальцы в волосы, ероша их точно каким-то странным пятизубым гребнем. Словно от этого “массажа” на ум скорее могла прийти нужная формулировка. Ох, не хотел он с ней об этом говорить. Но ведь когда-нибудь — будет нужно...
— Лизхен… Ловчие вне закона в Империи. Маги крови вне закона по всему миру. Нравится тебе что-то или нет, не суть важно, но твое умение это и твой приговор и твое спасение. Если кто-нибудь, когда-нибудь, да хоть в Империи, или еще где, опознает в тебе мага крови  — тебя убьют на месте, без суда и следствия. Понимаешь? Ты должна уметь защищать себя, свою жизнь. Потому что для тебя, как и для меня, доскональное знание нашего дела это вопрос не престижа, гордости или еще чего, а вопрос элементарного выживания.

  Эльзбет подняла голову и встретилась взглядом с глазами мастера. Он смотрел на неё странно проникновенно, но в то же время чуть взволнованно, и от этого взгляда в Лиззи защипало в носу, как бывает, когда хочется заплакать. Она шмыгнула носом — ни дать ни взять ребенок.
   Да, она понимала, все понимала, насколько могла в её возрасте и положении. И в то же время какая-то по-подростковому буйная часть её хотела рвать и метать, ломая мебель и вереща, что она на это не подписывалась и не хотела! Однако Лиззи не была бы Лиззи, если бы не давила самые мелкие росточки этого неуместного бунтарства. Поэтому, вновь спрятав глаза, она коротко кивнула. Да уж, она всеее понимала. Оставалось принять.

Не любил Ловчий, когда она отводила взгляд. Словно что-то очень важное нарушалось в такие моменты. Глупое ощущение, но он отчего-то чувствовал себя обворованным, и вынужден был в сотый, в тысячный раз напоминать себе, что Лизхен-то не обязана относиться к нему иначе, чем как к наставнику. Это не ее дело, что он, лишенный возможности когда-либо иметь детей — не засох, подобно обрубленной ветке лишь благодаря ей, к которой привязался всей душой и полюбил как родную дочь. Ты ей не отец — в который раз напоминал он себе всякий раз, когда ее опущенные глаза словно разрывали какую-то невидимую нить между ними, замыкающую девочку в ее молчании, в том мире, куда ему не дано было пробиться. Ты для нее — всего лишь наставник. Это было горько, но правильно. Этой девочке еще жить. Возможно — влюбиться. Родить дитя. А ты… ты уйдешь в прошлое, когда она закончит обучение, и вылетит в мир как птичка из клетки.
Длинные, сильные пальцы непроизвольно сжались в кулак, и Рихард отодвинулся, выпрямляясь, и медленно выдыхая сквозь зубы, чтобы утихомирить некстати всколыхнувшуюся горечь. Какая уж там учеба… Уйти бы сейчас, и плевать, что ночь. Ночью в холмах полно всякой нечисти, и оно и к лучшему. Разнести в клочья хоть парочку каких-нибудь тварей, чтобы дать выход собственной горечи. Может стало бы легче, хоть до утра.
Только вот нельзя. Каждый свободный миг был сокровищем, подарком судьбы, чтобы успеть вложить в эту девочку все, что только сможет, свои знания, опыт, тонкости ремесла, которые, может быть, когда-нибудь смогут ей пригодиться. Он не имел права бездельничать.
— Итак. Нам надо поработать над твоими навыками дозировать силу. Уж прости, девочка, но сегодняшняя твоя работа была похожа на то, как если бы ты взялась вышивать крестиком, используя топор вместо иглы. А еще… — Рихард встал, со скрипом отодвинув табурет по каменному полу, и направился к углу, где в большой плетеной клетке попискивало несколько крыс. — Еще — я все же научу тебя убивать чисто. Без капли крови. И не только убивать, но и выводить из строя, оставляя в живых. Хочешь?
Он перенес клетку на стол, не замечая, что крысы заметались по дну, налезая друг на дружку, и отчаянно пища.

Рихард тряхнул головой, отгоняя неуместную лирику. Потом. Все потом, сейчас надо работать. Он привычным движением запустил руку в клетку, и вытянул оттуда одну из крыс. Крыса отчаянно пища и трепыхая лапками, изогнулась, и впилась зубами в его кисть. Ловчий, словно и не заметив этого, повернул крысу пузом к ученице. На месте укуса проступила кровь — что ж, весьма удачно. Всего-то несколько капель, как раз то, что нужно для тонкого плетения.

— Ты уже умеешь останавливать кровотечения. А теперь — смотри. Техника тут та же самая — заставить кровяные тельца склеиваться между собой. Но только не там, где дыра или разрыв, как ты это делала до сих пор, а внутри. Внутри совершенно целого сосуда, аккурат посреди кровяного русла, чтобы стенки остались целы. Это называется тромб…. а ну, виси тихо!. — вдруг оборвал он свои объяснения, рявкнув на крысу, которая извивалась в его руке, и явно рассчитывала поживиться еще одним пальцем. — Так… о чем я. Да. Если тромб сделан правильно, то есть, его размер соответствует диаметру стенки сосуда, он закупорит кровоток наглухо, не хуже пробки. И с этим, ты можешь творить все что угодно — в зависимости от того какой сосуд заткнешь, и на каком уровне. К примеру. — он опустил крысу на стол, и разжал пальцы. Сообразительное животное немедленно кинулось наутек. Ловчий же коснулся пальцами ранки, оставленной ее зубами на сгибе указательного пальца. Его глаза едва заметно сузились, словно бы он пытался разглядеть невероятно тонкие сосуды жертвы невооруженным взглядом. Собственно этого было не нужно, он ощущал ее кровоток так, словно бегущая по венам и артериям кровь была раскаленной проволокой, просвечивающей сквозь плоть и серую шкурку. Тонкое плетение, тончайшее, едва заметное, но крыса, только что удиравшая со всех ног вдруг взвизгнула, повалилась набок, судорожно изогнувшись, и дернув передними лапками сверху вниз. Раз, другой, и маленькая тушка замерла.

— Ни капли. — резюмировал Рихард, зализывая ранку на пальце. — Тромб закупорил ствол артерии, питающей сердце. У людей она называется коронарной. Теперь же…

Он подвинул по столу плоское блюдо, положил на него тушку, и вынув из-за голенища нож, самым острием, одним привычным движением вскрыл крысу от нижней челюсти до основания хвоста. Еще одно движение, похожее на то, которым взломщики сбивают щеколды — снизу вверх, взламывая хрупкую грудную клетку, придержал края ребер пальцами другой руки, и кончиком ножа поддел лепесток левого легкого, открывая сердце. По алому мышечному комку протянулась, захватывая больше двух третей его площади темно-багровая, почти черная полоса.

— Это называется — некроз. Зона омертвения. Мышца, орган, или что-то еще — без притока крови, перестает функционировать, и если не получит свою порцию кровушки откуда-нибудь еще, то попросту отмирает. Коронарные артерии меж собой не очень-то соединяются, и стороннего притока к сердцу нет. Поэтому — закупоришь одну из веток артерии, и той части сердца, которую эта ветка орошала — медный тазик днищем кверху. Говоря по-научному — инфаркт. А вот если закупорить основной ствол, до того как он разветвится пополам — то тут и костлявая с косой.

Ловчий отложил нож, и внимательно посмотрел на ученицу.

— Повторишь?

Рихард наблюдал за ее манипуляциями, скрестив руки на груди, и слегка склонив голову набок, лишь медленным движением век, вместо обычного человеческого моргания выдавая напряженное внимание. Однако он был доволен ее четкими, и пока безошибочными действиями. Он вообще гордился каждым ее успехом, самым маленьким, и по мере того, как девочка росла, и, словно губка впитывала все то, что он щедро в нее вкладывал, эта гордость все крепла, несмотря на то, что он часто маскировал ее то ворчанием, то язвительной иронией.

То, что девушка позволила крысе сбежать, заставило его поплотнее сжать губы, чтобы подавить неуместную улыбку, и красивое, влет брошенное плетение он тоже оценил. И, к слову говоря, зачерпнуто было все же куда меньше чем сегодня, с виверной. Но все же. применительно к крысе…

— М-м-мда…. — протянул он, оценивающе глядя на трупик грызуна. Плохо дело. Тонкому плетению аккуратную, трудолюбивую и талантливую девушку научить-то можно без труда, в конце концов, это такой навык, который совершенствуется с опытом. А вот разорвать артерию, вместо того, чтобы закупорить ее… Да еще и не одну, судя по брызгам.

Отчитывать девочку он не стал, и лишь медленно прошелся по комнате, до останков несчастной жертвы науки, и остановился над ней, в задумчивости потирая подбородок.  Однако. Это ведь уже не шутки. Девочке уже пора постигать такие тонкости, как зависимость результата от малейших вариаций места закупорки или разрыва, тончайшие особенности кровеносной системы, которые неизвестны даже лекарям. Лекари лишь слепо, опытным путем, лишь начинали узнавать то, что опытные маги крови знали уже давно. Какую именно веточку менингеальной артерии в задней части мозга, или какую из петель венозного сплетения в пазухе кости за ухом надо закупорить, чтобы вызвать стойкое, но довольно безобидное головокружение? Как вызвать судорогу в мышцах заблокировав самую крупную из разветвленной сети питающих артерий, но при этом не задеть остальные, чтобы не довести дело до некроза? Как устроить потроховую язву, или элементарные кишечные колики, побезобразничав немного в нижней аркаде сосудов брыжейки и стенки желудка, а какие из ветвей верхнего порядка надо закупорить, чтобы через несколько дней, в стенке кишки пошло отмирание на ограниченном участке, и произошла бы перфорация? Чем отличается реакци каждого органа на закупорку или разрыв вены или артерии? Чем может послужить на благо и во зло обычный сгусточек крови, в зависимости от того, куда его занесет? Как разрыв сосуда может спасти жизнь человеку, если разорвать его в правильном месте, к примеру во время приступа апоплексии, а как этот же разрыв приведет к той же апоплексии, если произойдет внутри черепа… Многое, многое могли маги крови, с даже самой слабой Искрой, если подпитывали свой талант доскональным знанием и изучением человеческой природы, анатомии и физиологии. И невозможно будет овладеть всем этим еще до инициации, все же и маги и Ловчие совершенствуются в своем ремесле всю жизнь. Но все же… с чего-то надо было начинать, а присущая девочке доброта — мешала ей, мешала относиться к магии с должным жестким хладнокровием, и потому приводила к обратному результату. С этим пора была что-то решать.

— Так. — наконец, произнес он вслух, не глядя на девушку — Разрыв вместо закупорки. Причем разрыв немалый, тут явно не один сосуд лопнул. И это на шестом-то году обучения?

Никаких поправок на крошечный просвет сосудов у крысы, и, действительно довольно сложное задание, он явно делать не собирался. Но и ворчать по своему обыкновению, тоже не стал. Он искал выход. Лизхен не любит убивать, и вообще старается как можно меньше пользоваться магией. А дар, который ты не контролируешь досконально, грозит обернуться проклятием. Охотник какое-то время еще рассматривал крысу у себя под ногами, а потом медленно поднял голову, и сощурясь посмотрел на ученицу. Он улыбался с видом человека, нашедшего ответ на сложный вопрос, хотя решение этого ответа сулит кое-кому о-о-очень неприятные минуты.

— Похоже ты не оставляешь мне выбора, Воробушек.— обманчиво мягкий тон не внушал особых иллюзий. А ехидный блеск в глазах и едкие нотки в голосе свидетельствовали о том, что он нашел, как минимум один способ проучить Лизхен за промах. И не просто проучить, но преподать еще один урок
— До твоей инициации каких-то два года, и того меньше, а ты спотыкаешься на элементарных вещах. Похоже тебя надо припереть к стенке, чтобы ты наконец нащупала эту грань, между достаточным и излишним?

Вопрос был риторическим. Достаточно было взглянуть в изумленные и непонимающие глаза ученицы.
— Иди сюда, девочка. Сейчас повторим, только.. Э-э нет, ножик оставь! Сколько раз я тебе говорил, что надо уметь пользоваться не только своей кровью но и любой, которая только подвернется под руку. А тут как раз подходящая лужица, будешь в следующий раз знать, как мусорить. Иди-иди, пока она не засохла.

Совместно с Лизхен

— Тромб, Лизхен — напомнил Охотник — Повторить. Я же сказал. Или непонятно выразился? Давай, мочи пальцы. Если уж тебя надо припереть к стенке, чтобы не оставить выхода — будем припирать.
Он по-птичьи склонил голову набок, глядя на девушку с улыбкой, значение которой трудно было истолковать как-то однозначно.
— Только на этот раз — не на крысе. А на мне. — он похлопал себя по правому бедру, и заложил руки за спину, не отрывая от девушки глаз, в которых плясали отсветы свечи. — Заткни-ка мне бедренную артерию.

Несколько секунд Эльзбет смотрела на мастера так. как будто видела его в первый раз, а потом глаза её расширились, и девушка попятилась, активно замотав головой.
— Ну уж нет! — перед глазами Воробушка калейдоскопом завертелись картины убитых ей существ, начиная от крысы и заканчивая отцом, убитого случайно, но в том же стиле — взрывом, кашей из мозга, крови и костей. Воспоминание встало перед мысленным взором девушки так ярко, что ту даже затошнило при мысли, что она может сотворить с мастером. Она отвернулась, обхватив себя руками и крепко, до боли сжав предплечья.
— Нет! — еще раз, отчаянно повторила Лиззи.

— Да! — жестко оборвал ее Ловчий. — До сих пор я позволял тебе самой выбирать себе способ воздействия, но ты должна учиться всем своим возможностям. Магия — не зло, и не инструмент для убийства. Это — просто инструмент, а как ты им воспользуешься — решать только тебе. Ты ненавидишь свой дар и боишься его, я же не слепой, девочка! А своим страхам надо смотреть в глаза, если не хочешь чтобы они однажды ударили тебя в спину.
Он тряхнул головой, отбрасывая назад седеющую гриву волос, и посмотрел на нее в упор, без малейшего признака жалости или сочувствия.
— Давай! Посмотрим на что я гожусь в конце-то концов! Если все сделаешь правильно — максимум что мне грозит то это судорога, хоть и не слабая. А если ошибешься — я умру раньше чем ты успеешь заделать дыру. — на какую-то долю секунды Рихарду показалось, что он уловил тень паники в ее глазах, снова взгляд той перепуганной девочки, которая не понимает, куда попала и чего от нее хотят, и в тот же миг прикрикнул на нее, яростно, жестко, не позволяя ей собраться с мыслями и запаниковать.
— Действуй! Или, клянусь всеми тварями Морры, я сделаю с собой то же что ты с крысой! Стыд и срам, чтобы моя ученица спустя шесть лет, говорила мне “Нет?” Шевелись!

Рихард до побеления сжал кисти рук в замок за спиной. Таких экспериментов он еще не проделывал, и по сути риск был неоправданно велик, ведь создание тромба Лизхен не удавалось еще ни разу. Рвать сосуды она научилась быстро, останавливать кровотечение из раны — чуть помедленнее, но тоже без особых проблем, а вот создать сгусток крови не повредив стенки — еще никогда. Что будет, если артерия лопнет — он знал прекрасно. Магистральная артерия несла такой объем крови, что при ее разрыве смерть наступала за минуту или две, а ученица попросту не сможет остановить такой фонтан достаточно быстро. Странным было чувство, стоять, неотрывно глядя в глаза своей питомицы, и ждать. Он заставил себя отвлечься от ее рук, не воспринимать того, что скручивалось сейчас вокруг ее окровавленных пальцев невидимыми нитями, потому что до последнего не хотел знать, ошибется ли она. Он хотел знать лишь результат, и эти томительные секунды были едва ли не самыми долгими в его жизни.

Коротенькую вспышку Силы он ощутил нутром, но боли не почувствовал. Значило это, что...

Рихард стоял неподвижно, глядя в округлившиеся глаза девочки. Секунда, две...
По внутренней стороне бедра сверху вниз стремительно покатился мертвенный холод, переполз на заднюю поверхность, залил ямку под коленом, точно водой слился вниз по икре, и почти тут же ногу скрутила такая мучительная боль, что Охотник с коротким, судорожным вздохом рухнул на колено, словно ему подрубили ногу, и, не удержавшись на не повинующейся, в момент отказавшейся служить конечности, повалился набок, впиваясь в бедро пальцами так, что посинели ногти. Что ж, вполне ожидаемо, мышцы, лишенные притока крови "задыхаются", и известно ведь — чем крупнее мышца, тем сильнее она "вопит". А сейчас вопило все — от паха до пальцев, словно ногу сдавило в мельничных жерновах, и уже начало перетирать.
Все Ловчие достаточно стойки к физической боли, это было необходимой частью их подготовки, и, как ни крути, закономерным следствием сурового обучения. Но это было как-то чересчур.
Рихард заскрежетал зубами, чтобы подавить утробное рычание, которое так и рвалось из горла, не к лицу было мастеру выдавать свои чувства перед ученицей. Длинные темные, прореженные серебром седины волосы свесились, точно пологом закрывая лицо, и как нельзя более кстати, потому что помимо боли, в ноге у него в груди словно взорвался горячий фонтан... не крови.
Торжества!
Невероятного, упоительного торжества, радости от которой хотелось кричать, схватить Лизхен на руки и подбросить к потолку. Вот как только ногу отпустит, но даже сделать движение, чтобы растворить качественно и плотно закупоривший артерию сгусток, он не мог как ни старался. Куда уж там сосредоточиться, и даже не от боли, а от невероятной, пьянящей радости, от которой сконцентрироваться было труднее чем после кувшина самогона.
Сейчас... сейчас вот только секунду... сейчас...

Судорога отпустила практически мгновенно. Рихард буквально почувствовал, как покатилась вниз по внутренней, по задней стороне бедра горячая струя, как обвила колено с двух сторон, стекла по задней стороне голени, смывая боль, как кипяток смывает снег. Ох, Рейно…. хорошо-то как… И какая все же чудодейственная сила скрыта в человеческой крови. Маги крови знали о ней куда больше чем прочие люди, еще больше не знали, но чувствовали самим своим существом, но даже и им, возможно, никогда до конца не постичь этого простого чуда.

Боль отпустила, скатываясь сверху вниз от бедра до пальцев, хотя тяжесть и тупое онемение сохранятся, он знал, еще надолго. Но все же теперь ничто не мешало ему взглянуть на Лизхен. Она сидела нахохлившись, с перемазаным пятнами крови лицом, надутая, чуть ли не злая… А он… Его глаза сияли. Впервые за все время — сияли совершенно откровенной, неприкрытой гордостью, и самым что ни на есть высоким торжеством, как у человека, только что выигравшего главную битву в своей жизни. Ох, сколько же всего надо было сказать. И впервые он совершенно не желал вновь нацеплять привычную маску строгого учителя.

— Воробушек… — позвал он ее тихо, улыбаясь, и ее нахмуренному виду, и отведенным глазам. Ну разумеется она злится. Злится за то, что он поставил ее в безвыходное положение, совершенно бесцеремонным образом. не оставил ни малейшей лазейки, но… Это ведь сработало! Она смогла! СМОГЛА! А раз смогла один раз, то значит дальше у нее это будет получаться все легче и четче, он знал это без тени сомнения. Ее обучение было и правда делом всей его жизни. Что еще он мог дать ей, кроме собственных знаний, знаний, которые должны были помочь ей выживать, и выкручиваться в том, враждебном для таких, как они двое, мире, в котором ей придется жить. Пусть ей это и не нравится, но она будет уметь. А значит — будет жить.

— Лизхен… посмотри на меня! — позвал он уже настойчивее, и когда отведенные глаза все же обратились к нему, с досадой, почти детской обидой, улыбнулся. Тепло и от души. И добавил — с такой теплотой, которой раньше себе не позволял.

— Я горжусь тобой. Слышишь? Я тобой горжусь..