Разговор с женой затянулся до глубокой ночи. Потом Рихард почти с час отмокал в ванне, хотя вода быстро остыла. Опустить голову на собственную подушку, после всех этих дней наполненных совершенно сумасшедшими событиями и мучительными переживаниями, особенно после нескольких последних часов, было настолько немыслимым что впору было бы, несмотря на соверенно нечеловеческую усталость, проворочаться до рассвета, заново осмысливая все произошедшее. Да только фон Гесс давно уже приучил собственное тело подчиняться осознанной необходимости, и мог уснуть просто сказав себе "надо". И обходиться малым, тоже привык очень давно. Поэтому проснулся по почти пожизненной привычке, еще до рассвета, несмотря на то, что необходимости - впервые - в этом не было никакой. Некуда было больше ехать и торопиться. Тем не менее, залеживаться смысла все равно не было. Поэтому и встал, и привел себя в порядок, и не зная, как убить время, провел время до завтрака в конюшне, вместе с Арком и Гором.
Нечасто за всю двадцатипятилетнюю совместную жизнь доводилось завтракать с женой. Беатриса, хорошо знавшая мужа, и поначалу с ужасом воспринявшая известие о его отставке, зная, чем в его жизни была служба, по ходу этого завтрака начинала выглядеть все более радостной. Радости ее фон Гесс не разделял, однако внешне этого старался не демонстрировать. Это даже удалось, по окончании завтрака графиня уже была весела как птичка. У него же, было ощущение, что он лишился бОльшей части собственного существа. Как будто проснулся без рук, и надо было как-то привыкать отныне к такому вот существованию. И не знал - как. Вчерашний вечер и ночь больше не жгли каленым железом. Просто легли вглубь души, как каменные глыбы на морское дно. На поверхности им больше не появиться, на погоду и волны не повлиять, но на дне остануся навсегда. Памятью. Выводами. Уроком самому себе. Хорошим балластом от иллюзий.
Записку от императора принесли как раз в тот момент, когда со стола уже убрали, Беатриса, уже позабывшая все свои ночные беспокойства рассказывала о каком-то громком скандале, недавно приключившемся в какой-то семье, а он курил, и рассеянно прислушиваясь к словам супруги думал - как же быть дальше. Александр сказал "приезжай".  Но император велел ждать бумаг через несколько дней. Появиться во дворце, несмотря на недвусмысленный ответ, пусть даже и по необходимости, выглядело бы вызывающе. Неповиновением, несогласием, а то и - не приведи Рейно, могло бы и вовсе показаться попыткой переубедить или надавить на сочувствие. Нет уж. Лучше ждать. Эскадрон никуда не денется за эти пару дней. Штатную работу Александр и без него знает прекрасно, а вот хозяйственно-административная часть, контроль над которой, как ни крути, тоже лежал на плечах капитана, хотя бы для того, чтобы быть уверенным что никто не занимается приписками за счет Эскадрона, требовала долгого и вдумчивого изучения, пока он не начнет ориентироваться в таких, казалось бы, недостойных и занудных мелочах.
Послание фон Гесс развернул с недоумением. Для официального пакета, в котором должен был находиться оформленный по всем правилам приказ, полученный конвертик был слишком мал, представлял, по сути сложенный листок. Но, развернув и прочитав, не поверил собственным глазам. Перечел второй раз. Третий.
И закрыл глаза, не удержавшись от долгого, равно наполненного болью и облегчением вздоха.
Ему разрешали уйти в отставку по собственному желанию.
Да, это конечно не меняло того факта, что все то, что было делом его жизни, наполнявшим ее двадцать с лишним лет, утрачено навсегда, но это - было спасением от позора!
Тем самым, в котором император наотрез отказал ему не далее как вчера вечером.
Что могло заставить его передумать? Александр? Это было первой мыслью, и неприятно резануло по мыслям. Нет... он же обещал ничего не говорить. Неужели император передумал сам? Так быстро?
Фон Гесс вспомнил усталое, издерганное, каменное от злости лицо Ламберта.
Передумал? Сам? В это не верилось, как не верится человеку у подножия эшафота в неожиданное помилование. Тем не менее записка ему явно не примерещилась, а значит следовало поторопиться.
Лицо Беатрисы разочарованно вытянулось при известии о том, что мужу нужно срочно ехать во дворец, тогда как она уже предвкушала первый за очень долгое время совместно проведенный день, Рихард не стал затягивать пояснение.
Кто бы сказал ему раньше, что прошение об отставке, которое раньше расценил бы как собственный приговор, он напишет так быстро. Почти так же, как влет, не раздумывая, писал записки сыну и императору там, в Верейне, на площадке дирижаблей. Ощущение было так похоже, что он, сидя за собственным столом в собственном кабинете почти слышал мятущиеся голоса, гул пламени, разогревающего газ, и ощущал запах лошади, на которой сидел Фернандо, чья тень падала на страницу.
Минутная заминка все-таки произошла, и вызвана была совсем уж смехотворным обстоятельством - фон Гесс впервые обнаружил, что у него почти нет гражданской одежды. Всегда и везде, даже на приемы и балы, на которые изредка сопровождал жену и дочь, он предпочитал ходить в мундире. Два сюртука все-таки обнаружились, притиснутые к самой дальней стенке. Уж и не помнил, когда и куда надевал их. Навскидку - не менее четырех... шести? или больше? лет назад.
Впрочем, облачившись в черный сюртук полувоенного покроя с глухим воротом, и глянув на себя в зеркало, мог остаться довольным - тот сел как влитой. Ну спасибо, хоть ни ткань не успела сесть ни сам не раздобрел.
Мог бы. Только в этой фигуре в зеркале сам себя не узнавал. Наверное забавно, как всего лишь одежда меняет самоощущение, однако облачиться в гражданское было так неожиданно мучительно, точно лишился собственной кожи. И машинально взявшись за ремень с ножнами, вздрогнул отводя руку. Это теперь тоже не для него.
Терпи. Зато тебе дали шанс уйти без позора. Цени! По итогам вчерашней встречи все могло кончиться куда хуже. Снявши голову по волосам не плачут, забыл?
А для фон Гесса перспектива позорного снятия с должности в приказном порядке, перед лицом всего Эскадрона была бы наказанием похуже снятой головы.
Поэтому, впервые выйдя из дома в гражданском, без оружия, проезжая по улицам, под арками дворцовых ворот, по аллее мимо караульных Эскадрона, по привычке вскидывавших руку, и изумленно останавливавшихся на середине жеста при виде своего капитана в таком вот виде - привычно держал осанку и отвечал на приветствия так, словно не замечал оторопелых взглядов за спиной.
Путь от дверей до императорского кабинета был еще более красноречив, караульные замирали в изумлении, а слуги и попадавшиеся в коридорах люди останавливались, и едва он проходил мимо, принимались шептаться. Взгляды и шепотки жгли спину так, что под их тяжестью впору было ссутулиться.
Как бы не так. Не для того были столько лет муштры и службы, чтобы пусть даже бывший уже капитан эскадрона утратил выправку.
Одно оказалось трудным.
Капитан эскадрона обладал полномочиями входить к императору без доклада.
Впервые за двадцать лет фон Гесс остановился перед дверью, вместо того, чтобы постучать и войти. Улыбнулся сам себе. Почти злой улыбкой.
Что? Не привык? Ну так привыкай, и не забывай, что и это - милость. Могло быть хуже! И не смей выглядеть тряпкой. Вся эта дворцовая свора, которая двадцать лет вынуждена была мириться и с твоим характером и твоими полномочиями, разорвет тебя на части если хоть на секунду позволишь себе утратить достоинство. Все эти императорские льстецы, поджимавшие хвост при одном твоем появлении - теперь расхрабрятся, и придется выслушать десятки, сотни голосов, с вопросами, лживым интересом и соучастием, под которым будет плохо скрытое торжество и насмешка. Привыкай.
Выскочивший из кабинета императора слуга с подносом едва не налетел на него.
- Господин капи... - и тоже онемел, округлив глаза.
- Доложите Его Императорскому Величеству, что граф фон Гесс просит аудиенции. - Рихард как ни в чем не бывало завел руки, в одной из которых держал тонкую папку со своим прошением, за спину, и адресовал слуге преувеличенно ласковый взгляд. Перестарался видимо. Бедняга юркнул обратно, как мышь от кота.

*совместно
Фон Гесс медленно склонил голову. Уголки губ против воли дрогнули в грустной полуулыбке, а в голосе, как он ни пытался соответствовать подчеркнуто официальному тону императора прозвучали нотки совсем уж не приличествующие в разговоре с монархом. Не к месту теплые. Глядя на этого юношу, который день за днем рос на его глазах, превращаясь из младенца в ребенка, из ребенка в юношу, каждый Рейнов день, прежде такого беззаботного а сейчас буквально придавленного обрушившейся на него тяжестью, и вынужденного как-то выстаивать под этой непосильной ношей, он не мог скрыть их. Хоть и понимал, что в позиции проштрафившегося и отмеченного теперь в глазах императора своим неповиновением как клеймом - навряд ли имеет на них право.
- Ваше Величество, я солдат, а не политик. И даже если бы и был им - это мало что изменило бы. Свалившаяся на ваши плечи беда не имеет никаких аналогов с тем, что происходило прежде. Никому, включая и вашего покойного отца, никогда не приходилось разгребать катастрофы таких масштабов. Опыт, которым я обладаю - разве что именно жизненный, но все равно, все что я имею - в вашем распоряжении. И, право хотел бы я обладать бОльшим, чтобы оказаться вам более полезным.
- Я принял решение еще до того, как на территории империи открылся Разлом, - напомнил Ламберт. - Поэтому мое решение никак не связано с ним, как и не является желанием перекинуть на вас всю ответственность по случившейся катастрофе. Она целиком и полностью лежит на моих плечах. Ваши же действия будем корректировать в процессе совместной работы, потому что на данный момент я не представляю, как именно мне с вами взаимодействовать.
Ламберт не собирался скрывать, что после вчерашнего ему неприятно контактировать с фон Гессом, хотелось закрыться и отсраниться, но пока ему не говорили, что он все делает не так, он мог относиться к происходящему спокойно. Впрочем, мягкий тон он проигнорировал так, будто его и не было, хотя на деле это его почти проняло - даже зубы пришлось сцепить, чтобы не поддаться. Ну уж нет, он и так доверял, чтобы вчера получить по лицу неверием. Хватит с него.
- Как я и сказал, ваша первоначальная задача на данный момент - обучение Александра. Пока вы будете этим заняты, я займусь бумажной работой, связанной с новой должностью.
И всем прочим. Работы меньше не становилось.
Мда. Наверное этого и следовало ожидать. "не представляю, как именно мне с вами взаимодействовать". Поначалу эти слова опечалили, но не удивили - такая неприкрытая враждебность была закономерным следствием вчерашнего приема, и прямым продолжением вчерашних же слов императора. Но что-то в них царапнуло по-другому. Он уже отвечал, как то и полагалось
- Как будет угодно Вашему Величеству, - а царапать все продолжало, и хоть в буквальном смысле прикусил язык, чтобы умолчать, но не смог, и все-таки продолжил тихо, мягко, с едва уловимой горечью - Ваше Величество, если вы не представляете как вам со мной взаимодействовать, и мое неповиновение настолько подорвало ваше ко мне доверие, то почему же вы оказываете мне честь, решив назвать меня своим советником. Право, я охотнее снес бы вашу откровенную немилость, как заслуженное наказание, чем осознавать, что вы терпите меня рядом лишь из необходимости, как человека не заслуживающего доверия. Вы знаете меня всю вашу жизнь, Ваше Величество, и знаете мою преданность вашему дому. Да, я нарушил приказ, и тем запятнал себя, но, прошу вас...
- Да к Морре приказ! - не выдержал Ламберт. Он снова сцепил зубы, но ничего это не дало, раздражение оказалось сильнее. - Я прекрасно понимаю, почему вы так поступили! И да, я был на вас зол, потому что отправил вас на смерть и чуть не лишил Александра отца, а себя самого - того, кто шел всегда на втором месте после моего собственного. Но вы, перейдя через порог, первым делом решили выразить собственное мнение о том, что я здесь сидел и прохлаждался, даже не думал об этом проклятом Верейне и ничего не делал! А вы думаете, мне было просто здесь? Думаете, я действительно сидел просто так? Император, может, нужен для красоты, а, граф фон Гесс? Именно из-за того, что я знаю вас всю жизнь, я не ожидал от вас такого мнения, и теперь мне предстоит с ним примириться. Поэтому да, мне нужно время, чтобы понять, как с вами работать, потому что в данный момент мне хочется выставить вас за дверь, чтобы глаза мои не видели, потому что мне неприятно осознавать, что рядом со мной находится человек, который не доверяет мне и моим действиям.
Ламберт перевел дыхание, подтянул к себе графин с водой, раздраженно плеснул ее в стакан. несколько капель упали на документ. Стирая их, Лаберт ругнулся в полголоса.
Александр поднял голову, когда услышал повышенные тона, бросил взгляд, практически лишенный эмоций, сначала на императора, потом на отца, негромко цыкнул и снова уткнулся в бумаги.
Слушая императора Рихард непонимающе хмурился, никак не в силах соотнести это "понимаю" и невольное признание с тем, что было до того, но услышав "как я сидел и прохлаждался" - невольно широко распахнул глаза и сделал невольное движение вперед, едва не перебив, и только каким-то чудом спохватился, и застыл на месте, хотя выражения крайнего изумления скрыть даже не пытался.
- Что? - вырвалось само, как-то совершенно безо всякой субординации, как будто забыв кто перед ним. Осекся, замолчал, с силой провел ладонью по лбу, пытаясь осмыслить это дикое с его точки зрения заявление. Где, когда он такое говорил? На основании чего Ламберт мог сделать такой вывод? Что вообще происходит? Вроде же вчера не бредил... да даже если бы и бредил - такого не сказал бы даже в бреду! Вчерашний день, с первого же момента, когда он увидел Александра на площадке дирижаблей, и до того, как за ним закрылась дверь кабинета, отпечатался в памяти как каленым железом, и, хоть убей, не было в нем ничего, хоть отдаленно...
Морра!
Мгновенное озарение было такой оглушительной вспышкой, что он не удержался, и опять таки, безо всякой субординации выдохнул это вслух.
- Морра... - снова протер лоб с такой силой, будто хотел сквозь кость дотянуться до мозга, который буквально вскипел в эти несколько секунд - Ваше величество... Вот уж почему я твердил Александру, что бессонница и усталость никому не на пользу. Они не только убивают эффективность, но еще и вносят путаницу в слова, в сказанное и в воспринятое. Быть может я, после верейнской гонки, взрывной волны и четырех суток в экипаже, едва держась на ногах от усталости и последствий взрыва не мог достаточно внятно сформулировать свою мысль, но, клянусь жизнью, у меня и близко не было в мыслях ничего подобного. То, что я говорил о жителях Верейна, я подразумевал, и... даже кажется сказал вслух - именно с позиции жителей Верейна. То, что люди должны были ВИДЕТЬ вашу заботу о них. Вы думаете, я, который день за днем видел, как вы росли на моих глазах, мог хоть в кошмарном сне или опьянении предположить, что тот мальчик, что был мне как второй сын, спокойно обрек на смерть полмиллиона человек, и даже не озаботился этим? Или не понимал, что вы не спите ночей из-за того, что на ваши плечи обрушились не только забота об империи и последствия катастрофы, но еще и наверняка проблемы с Итерией, а скоро наверняка будут и с Кьересом? Я имел в виду лишь то, что сказал, безо всякого подтекста - то, что знаю я - это лишь мое знание, и я сказал это, чтобы объяснить, что остался оттого, посчитал необходимым, чтобы ваши подданные ВИДЕЛИ вашу заботу о них там, на месте, поскольку никто из них не может знать ни о той непосильной тяжести, которую вы вынуждены нести здесь. И, кажется даже говорил, что люди видят лишь то, что касается их собственных жизней - не дальше. Верейнцы не могли знать и видеть того, что происходит в столице, происходит с вами. Только и всего...
Фон Гесс умолк, едва не встряхнув головой, как это делают люди, пытаясь избавиться от последствий дурного сна. И даже не сообразил, что говорил с тем изумленным волнением, с которым обычно оправдывается какой-нибудь простолюдин, схваченный полицией по подозрению в мелкой краже, когда понимает, что на слово ему никто не поверит, а других доказательств нет.
Ламберт и не верил. Он хмурился, постукивал пальцами по стакану, но в данный момент не готов был принять объяснения, был все еще сильно обижен услышанным вчера. Одно дело - когда тебе что-то объясняют в момент, когда уже было время подумать и все уложить в голове, другое - когда бросают что-то с порога. И брошенное воспринималось ближе к сердцу, чем то, что фон Гесс произносил вчера.
- Хорошо, - ответил Ламберт только для того, чтобы эта тема поскорее была закрыта. Он не желал обсуждать случившееся, не собирался менять собственное мнение, ориентируясь исключительно на слова. Пусть фон Гесс показывает что-то действиями, трепать языком даже конюх горазд. - Я не намерен продолжать это обсуждать, потому что устал постоянно наталкиваться на какие-то конфликты. Вы так или иначе будете моим советником, и это единственное, что сейчас важно.
Фон Гесс вздрогнул, и медленно опустил руки, которые до этого почти бессознательно сжал. Едва подавил желание отступить назад, и буквально почувствовал, как от лица отхлынула кровь. Советник... советник которому не доверяют? С которым вообще не знают как говорить, не ощущая враждебности? Какой это, к Морре может быть советник?!  И как вообще можно оставаться в столь двусмысленной ситуации? Будь он сам помоложе, или Ламберт постарше, он бы не удержался от слов, которые так и рвались наружу, о том, что если император придерживается такого мнения, то лучше уж опала, изгнание, да хоть смерть, чем такое вот положение "занимай должность, но я тебе не доверяю!". Но он промолчал. Глядя на венценосного юношу с нескрываемой болью, молча сжал губы, и медленно склонил голову. Устал наталкиваться на конфликты. Еще бы. Все то о чем рассказывал Александр. Ун Осгерд. Крысы. Конфликт на конфликте, все эти люди, которые позволяли вести себя с императором неподобающе. Ставящие свою гордость и амбиции выше элементарных проявлений уважения. Самому повести себя так же? Свалить на плечи и без того уже придавленные непомерной тяжестью, еще одно взыгравшее эго? Ну уж нет. Он медленно выдохнул, и когда поднял голову, взгляд его был уже совершенно спокоен, и разве что очень внимательный и небезразличный человек мог бы углядеть в нем неприкрытую печаль
- Слушаю, Ваше Величество.

*совместно
Выйдя за дверь, фон Гесс на мгновение остановился в коридоре, сжал ладонью лоб и прикрыл глаза. Потом выдохнул, поглядел на Александра, и кивнул  на коридор, обозначая "пошли".
Пока они проходили по верхнему коридору, куда выходили двери личных покоев членов императорской семьи, по широкой лестнице, нижним коридором, выходящим в дворцовый сад, то и дело натыкаясь на полуоборванные от изумления приветствия караульных, любопытные взгляды слуг и шепотки придворных, оба не сговариваясь хранили молчание. Но, когда завернули по дорожке к флигелю, в котором помещалась кордегардия Эскадрона, комната отдыха и фехтовальный зал для подсменных, и комнатка вроде как предназначенная под кабинет капитана, в которой тот появлялся только когда требовалось поговорить с глазу на глаз с кем-то из своих, в случае если требовался разнос, и для ежедневной пытки каптернамусом, казначеем, и прочими хозяйственниками, на которых, на первый взгляд как будто сам собой и держался Эскадрон.
Туда, впрочем, Рихард не собирался. Остановился под окном той самой бывшей своей комнатенки, на круглом перекрестье двух аллей,  как забором выше человеческого роста поросшими зарослями рододендронов, и резко выдохнув, запрокинул голову к небу.
- Ну и что ты на это скажешь? - произнес после некоторой паузы.
Александр шел рядом  с отцом молча, а на взгляды всех и вся ему было глубоко плевать. Он тоже пока был в гражданском - форму еще не сшили, но обещали управиться до завтра, да и официальной передачи дел тоже еще не было. Он был внешне безмятежен, как море в штиль, и только когда они остались одни, практически беспечно пожал плечами.
- То, что ты до сих пор считаешь его ребенком. А он уже не мальчик. Да, ему обидно. Да, его это все злит. Но ты все еще считаешь его пацаном, который носится с гиканьем по дворцу, - вздохнул виконт. - А это злит его еще больше.
- Ты тоже так думаешь?  - фон Гесс неожиданно остро взглянул на сына  - Или так думает он?
- Так думаешь ты, - коротко ответил Александр.
- Вот как? А я и не знал - сухо усмехнулся Рихард - Так вот, чтобы хотя бы ты знал - я считаю его юношей, который тащит непомерную ношу. Тащит, сцепив зубы и стараясь изо всех сил. Но при этом, практически зубами роет себе яму - от поспешности ли, горячности или неопытности восстанавливает против себя людей, и делает неверные выводы, из которых на ровном месте могут образоваться новые проблемы. И я боюсь за него. Как полагаешь, хотя бы ты можешь хоть как-то в этом на него повлиять?
- Нет, - качнул головой Александр. - Это его путь. Я могу только попробовать его облегчить. Как смогу. Но повлиять? Нет.
- Морра.... - выдохнул фон Гесс и с досадой прошелся несколько шагов взад-вперед, глядя себе под ноги, и с досадой покусывая костяшки пальцев. Потом остановился и в упор поглядел на сына.
- Почему он передумал, относительно меня?
- Я же тебе говорил, - как ни в чем не бывало, пожал плечами Сандер. - Ему нужно немного остыть. Ты уязвил его, когда начал говорить, что должен делать император, но не настолько, как это сделали некоторые. Так что... ему нужно дать время.
Фон Гесс сощурился, не отводя взгляда.
- Александр, скажи, твой отец всегда был похож на идиота, или стал похож только после Верейна?
Александр, в свою очередь, только наклонил голову к плечу, вопросительно приподнимая бровь.
- Он изменил свое решение, но уж точно не оттого что остыл - медленно процедил Рихард - И точно не под влиянием некоего расположения ко мне лично. После того, что я услышал сегодня - полагаешь я поверю, что эта милость была его личной волей? Сделай одолжение, друг мой, не лги.
- Я ни слова ему не говорил на счет тебя, - фыркнул Александр. Это далось просто, потому что было чистейшей правдой. - Я тебе обещал - и я не сказал ни слова. Мы вообще вчера практически не разговаривали. Да и сегодня тоже.
Фон Гесс скрипнул зубами. Он знал сына всю его жизнь. Сейчас он вроде бы и не лгал, но ведь то, что ему говорили собственные глаза и уши противоречило этому напрочь. Ни слова не говорил, не сказал ни слова... зачем это повторено дважды. Допустим не сказал. Но император не мог передумать самостоятельно. Значит, эту мысль кто-то ему подал. И даже не просто подал, а навязал,судя по откровенно враждебному расположению, уж точно не склонного к милости. Кто-то? Да кому бы пришло в голову вообще заводить такой разговор, если о предмете его знали лишь они трое. Кроме Александра некому. Это означало, что либо сын все-таки лжет, да так в упор, что это немыслимо, либо просто лукавит.
- Хорошо, спрошу по-другому. К этой мысли он пришел сам, или это ты ему ее подал?
- Это было его решение, - снова пожал плечами Александр.
Морра! Не отстанет же. Но выкручиваться виконт был намерен до последнего. Во-первых, потому что не хотел признаваться в незамысловатой хитрости, во-вторых, решение все же было Ламберта. Он вполне мог и отказать.
- Что ты хочешь от него? Его невероятно бесит ситуация с ун Осгердом. Ты хочешь, чтобы он был рад вообще всем?
- Я хочу знать... - медленно, как-то очень уж медленно, словно по отдельности выговаривая каждую букву, и не отрывая от глаз сына пронизывающего взгляда - Собственно, сегодняшнего вполне достаточно, чтобы понять. А теперь ответь на вопрос. Это ведь ты попросил императора позволить мне уйти самому? Словами, письмом, бумажным голубем, посыльным, слугой, запиской в бутылке, мне безразлично чем. Это была твоя просьба?
Кровь - она явно не водица. А въедливость и дотошность - точно семейная черта. По крайней мере, по мужской линии точно.
Но вопрос был поставлен так, что не выкрутишься. Или, по крайней мере, Александру было не дано.
- Я, - ответил он.
Теперь картинка сложилась полностью. Хотя новость была вполне ожидаемой и далеко не радостной, но по крайней мере теперь не оставалось никаких двусмыслиц, а для него даже самая безжалостная ясность была лучше сомнений или незнания. К лицу на мгновение прилил жар жгучего стыда за то, что он, Рихард фон Гесс, стал объектом ходатайства. Что за него - просили! Что милость императора оказалась не великодушием по отношению к нему самому, пусть бы хоть в память о былых заслугах, а одолжением, сделанным в угоду его сыну. Ведь он не далее как вчера говорил сыну, что такое вот великодушие, сделанное не по собственной воле, а в качестве одолжения, будет хуже откровенной вражды. Так и вышло. Сам он оказался избавлен от худшей участи из возможных, то Ламберту наоборот, прибавилось раздражения, что откровенно продемонстрировал сегодняшний прием. Впрочем, поступок Александра был более чем понятен. Особенно, если вчера он все-таки умудрился понять, к какой крайности пришел его отец, и хотел хоть смягчить полученные оплеухи. И ведь как выкрутился - говорит ни слова не сказал, значит так оно и было, лгать отцу в глаза его сын бы не стал. Фон Гесс покачал головой, невольно улыбнулся с грустной теплотой и опустил руку на его плечо.
- Выходит это не император, а ты спас меня от позора. Спасибо, Александр. - чуть помедлил и вскинув бровь поинтересовался. - И как умудрился? Отправил ему записку с посыльным, или позаимствовал у императрицы-матери ее говорящего попугая, и подучил его? Признаться, я бы не удивился.
Александр не стал комментировать слова про позор. Ему не нравилось то, что происходило в последнее время и в целом, и конкретно с императором, а оказываться между молотом и наковальней оказалось болезненно. Он только поджал губы, прикрыл глаза. Он пытался смягчать углы и выводить все на тот уровень, который должен был быть, но явно терпел неудачу. И это заставляло дергаться, это не давало покоя.
- Что-то среднее между этими двумя вариантами, - усмехнулся виконт. - Да и это, я думаю, не имеет смысла.
Он потер переносицу.
- Не знаю, как и чем закончится этот день.
- Имеет, Александр. Хотя я избежал позора перед теми, кем командовал двадцать лет, и перед всем двором, но императору стало совсем невыносимо. Теперь он считает себя вынужденным мириться с моим присутствием, хотя по собственному признанию, предпочел бы, чтобы глаза его меня не видели. Смысл, как видишь, двояк, но не значимым его не назовешь.
Фон Гесс снял руку с плеча сына и снова принялся в задумчивости прохаживаться по закругленному перекрестью аллей. Он любил это место, вроде в шаговой доступности, но живыми стенами растений отгороженное от чужих взглядов и ушей, сюда и приходил, когда ему, будучи на службе, требовалось побыть одному и подумать.
- Я не знаю, верный ли совет дал императору. Но ничего другого, что могло бы их примирить, и помочь обоим при этом сохранить лицо, больше в голову не приходит. Если все получится - император будет еще долго злиться и досадовать. Особенно на меня, потому что невелико удовольствие получить помощь от человека, которого ненавидишь. И на тебя. И вообще на всех, кто советовал ему примириться, и это после того, как ун Осгерд с ним обошелся. Та полагаешь, я считаю его мальчишкой? - он хмыкнул, не переставая шагать взад-вперед, - О нет. Это - Император. Да, все еще не научившийся науке сдерживаться, взвешивать и собирать разносторонние мнения перед принятием решения, и умению просчитывать на хоть несколько ходов вперед, но, тем не менее, император. И раз за разом наступать на горло собственной гордости, думаешь, ему легче чем любому человеку? Тот же ун Осгерд считает, что его единожды ущемленная гордость - повод вести себя столь недостойным образом - а разве гордость императора Эренхаста стоит меньше? Только потому что тот, видите ли, язычник, маг, и не боится смерти? Во имя Рейно, Александр, неужели ты думаешь, что ее боюсь я? А ведь я сейчас тоже выслушал немало. Бесстрашие - не оправдание для хамства, как бы с тобой не обошлись.  Да, признаю, доля вины императора есть, если бы он не поторопился с решением участи ун Осгерда, дождался бы хотя бы моего донесения из Верейна, о проверке фон Тэга магами разума и призыва, или затребовал бы от других магов Призыва какой-то коллегиальной экспертизы его утверждений, всей этой отвратительной ситуации между ними не произошло бы еще тогда. Но все это - задним числом, а задним умом все крепки, особенно те, кто не крепки передним. Вот что мучает меня больше всего - императору то и дело приходится отменять свои решения, перед кем-то извиняться, да еще чувствовать себя виноватым перед всем миром за катастрофу, в которой за каким-то лядом обвиняет себя! - он остановился, и развернулся к сыну - Как бы ты себя ощущал на его месте, вот именно по поводу таких вот чувств? И какую поддержку согласился бы принять, не принимая за раздражающие попытки поучения?

Еще с момента появления гонца на пороге все казалось ему каким-то очень странным фарсом. Вернувшись домой после того великолепного дня, как его вытащили из тюрьмы и бросили во внешний мир, Рунар никак не мог расслабиться. В тюрьме он был в относительной безопасности, здесь же в любой момент можно было ждать гостей из числа его бывших коллег или же новых друзей из Ардарио Кор.
Но уважаемые господа, видимо, были заняты фигурой более значимой - его бывшим начальником, который тоже схлопотал увольнение после взрыва. Но это было только оттягиванием времени, или, скажем, форой, чтобы немного подлечить тело, которое двигалось с трудом после всех приключением. То, что придут и за ним, ун Осгерд знал. Слишком долго работал в Палате, иногда даже принимал участие сам в подобных мероприятиях.
Он знал, как это происходит.

Появление гонца было не слишком ожидаемым. Само послание, подписанное императором - тоже. Он просидел пару часов, рассуждая о том, что это было: демонстрация силы, жест власти или что-то другое? Ему странным казалось все, начиная о того, что будет вообще какое-то заседание Палаты, заканчивая тем, что это все будет происходить во дворце. И больше - ни слова.
Он не собирался идти на это странное действо до последнего часа. Но потом, морщась и испытывая дурное чувство глухой злости, все же поднялся, оделся, подчеркнуто в гражданское, кинул на себя практически равнодушный взгляд в зеркало, отметив только то, что раны не зажили и видок у него был так себе. И не скажешь, что была вся эта история - просто как будто он поучаствовал в пьяной потасовке.
Что ж.

Во дворце ему даже не задали никаких вопросов, проводили в один из многочисленных кабинетов, в котором обнаружились его бывшие коллеги. Один из заместителей. Начальники отделов. Душ двадцать. И все смотрели на него так, как будто он был выходцем с того света. Хотя, наверное, он и был таковым - вряд ли кто-то выживает после обвинений в государственной измене. Рунар, все еще не понимая, к чему это все представление, но лицо держал абсолютно непроницаемым.
Было странно слышать от бывшего коллеги императорский приказ, гласящий о том, что с него, ун Осгерда, сняты обвинения в государственной измене.
В том, что он восстановлен на должности в Палате, хотя он же прекрасно помнил, что отказался, и вряд ли император это забыл. Похоже, что это все же был жест воли и власти, призванный напомнить ему, кто в доме хозяин. Это выглядело... выглядело.
В контексте произошедшего, когда подобный жест мог оценить только сам Рунар, это казалось не до конца лишенным изящества, но все же жестом власти. И вызывало, пожалуй, только задумчивость и где-то - очередную вспышку раздражения, из той серии, что если не согласился на кость добровольно - тебе ее затолкают в глотку, но и с этим можно было справиться. А вот для остальных членов Палаты это наверняка выглядело удивительно, потому что не так уж и часто обвиненные в государственной измене возвращаются на государственную службу.
Еще и на предыдущую руководящую роль.
Когда его бывший (нынешний?) коллега, который все же дочитал постановление императора, Рунар поднял голову, протянул руку. Бумагу ему дали.
Ну да. Подпись императорская, не подделанная.

Прошлые-нынешние коллеги выходили из кабинета, а Рунар сидел, задумчиво смотря на бумагу перед собой. Что бы это все значило, он не совсем понимал до конца. И как на такое реагировать, тоже придется еще подумать - и стоит ли реагировать в принципе.
Взяв бумагу, он сложил ее вдвое, бросил в карман жилета и, подхватив со спинки кресла пальто, вышел из помещения.

А вот это было действительно странно.
Если с Палатой еще можно было что-то предположить и сделать вывод, что это было указание на место - указание сильного мира сего, с которым бодаться было не то, чтобы особо умным, но то, что ему выдал император, который явился под кабинет собственной персоной, было поворотом неожиданным.
Интересно, кто ему написал эту речь?
Рунар тоже успел с императором пообщаться достаточно, чтобы понять, что тот вполне склонен рубить головы направо и налево, с инфантильностью, которая свойственна возрасту, но не должна быть свойственна императору. Кто убедил его в необходимости этого спектакля, который явно не доставлял венценосному юноше ни удовольствия, ни добавлял искренности в его слова?
Фон Гесс?
Зачем?

Яркие эмоции успели схлынуть за дни, которые прошли после встречи с о'Райли, как и подутихнуть его интерес ко всей этой истории. Больше не было неистового желания докопаться до правды, и Рунар не был уверен, что стоит снова разжигать это пламя.
Он видел краем глаза и солдат эскадрона, и пробегающих мимо слуг, даже застывших на расстоянии, не успевших уйти и видящих издалека всю эту картину коллег из Палаты. И все это складывалось в какую-то сложную и феерическую картину, которую Рунар не понимал. Она была практически противоестественна.
- Мы можем поговорить с глазу на глаз, Ваше Величество? - после уж больно затянувшегося молчания спросил Рунар.
Настолько не в восторге, насколько это возможно. Но при этом он созывает руководящих состав Палаты, вручает приказ тому, кто сейчас исполнял обязанности Серого, и вроде как делает волевой жест, показывая собаке на ее место, а потом... это.
И это выбивало из колеи. Тут что-то было не то.

Он даже не стал скрывать своего удивления, потому что это было странным. И, даже сказал бы Рунар, если бы смотрел на это все со стороны, выходящим за рамки. Тем более, что если уж происходит такое, перед ним явно хотят поставить какие-то задачи. И хотелось понимания этих задач, потому что ему скажут быстро закрыть Разлом - проще было просто покинуть страну и забыть об огромном куске своей жизни, как о страшном сне.