*совместно

После нескольких суток непрекращающегося покачивания экипажа, который останавливался только для того, чтобы дать пассажирам сходить по нужде, твердая земля чуть было не ушла из-под ног. Не говоря уже обо всем прочем, фон Гесс был катастрофически непривычен к езде в экипаже, и, пожалуй, только раздражением на постоянную качку и мог отвлечься в течение этих долгих, невыносимо долгих дней. Первые двое суток, прошедшие после взрыва, он практически не помнил. Они слились в непрекращающийся кошмар головной боли, тошноты, тяжелого кашля и кровавой рвоты, забытьем из которого то и дело выдергивали лица и голоса, какие-то микстуры и все та же качка и качка, потому что даже лекаря взяли прямо в дилижанс, ели и пили прихваченные в Зельце припасы, и не останавливались, стремясь быстрее доехать до столицы, и довезти тех, кого все-таки накрыло взрывом. И чем дальше к столице, по мере того, как он понемногу приходил в себя и осваивался с теперешним состоянием, повод для радости у него оставался только один - что из всех пятерых его эскадронцев, попавших вместе с ним под эхо взрывной волны, четверо отделались хоть и нелегкой, а все-таки только контузией. Впрочем, все они были молоды. Так же как ему самому досталось только Хольцману, который был ненамного младше фон Гесса, и тоже приходил в себя придавленный кусками льда на груди и перетягивающей живот повязкой, такой тугой,что невозможно было дышать. К третьему дню кровавая рвота прекратилась у обоих, но повязку лекарь разрешил снять лишь когда на горизонте уже показались островерхие крыши Эргентвера. Фон Гесс не возражал. Собственно, он вообще ничему не возражал, да и почти не говорил вслух, все эти дни. За исключением нескольких вопросов, да распоряжения послать извещение с ближайшего семафора. Беспокойство доставляло ему состояние Хольцмана, еще больше - то, что ожидало его в столице, и еще больше - тягостное ощущение беды, оставшейся за спиной. О том, что было в ту роковую ночь, о чудовищном взрыве, о том, как то, что осталось от
их группы, последней, покинувших Верейн, нашли ночью на дороге вернувшиеся за ними Маурер и Флайшер, и что делали потом - ему рассказывали, но он при всем желании не мог припомнить ничего из рассказанного. О том, сколько людей проехало через Зельц и отправилось безопасно дальше, о том, сколько по приблизительным итогам они таки вытащили из обреченного города - тоже рассказывали, но при всем желании не мог ощутить радости. Оставалась тупая усталость, и ощущение сделанного дела спасало лишь отчасти.
Когда дилижанс остановился, Маурер и Флайшер выпрыгнули, помогли сойти вначале лекарю, а потом протянули руки фон Гессу, он, поколебавшись, все-таки оперся на одну из них. И правильно и сделал. Вполне мог бы и шлепнуться - как отвыкнув от твердой земли, так и от тягомотных последствий Верейна.
В людной сутолоке на станции, бесчисленные силуэты людей и лошадей в первые минуты попросту расплывались в глазах. В сумерках, они казались черными силуэтами, вырезанными из бумаги и передвигающимися в оранжевом дыму только-только начинавших зажигаться фонарей. Он неуверенно прошел несколько шагов, скорее по привычке, более сильной чем собственное самочувствие, выпрямился, привычно напрягая спину и расправив плечи, и, как ни странно, это помогло. Все-таки привычное положение в пространстве и уверенная осанка спасают даже тогда, когда внутри эта самая уверенность с чемт только не перемешана, а окружающее пространство кажется перенесенным из какого-то сюрреалистического сна. Сна, где существует спокойный вечерний город, обычная станционная сутолока, перекрикивания голосов - и спокойных и скандальных. Обычная жизнь.
Сына фон Гесс заметил не сразу, потому что вначале оглянулся, посмотреть - устоит ли на ногах Хольцман, и как уверенно будут выбираться остальные. Потом огляделся, увидел вначале силуэт очень знакомого жеребца, потому что крупная тень бросалась в глаза первой, и только потом - Александра.
Если когда-нибудь у капитана имперского эскадрона и был шанс с размаху сесть на землю, от состояния внезапного облегчения, такого, от которого аж ноги подкашиваются - то это был тот самый шанс. И упустил его он лишь потому, что двигался на фактическом автоматизме, в котором внезапная пустота во всем теле и бесконечный выдох, сбрасывающий с плеч многие тонны незримой тяжести - были просто не предусмотрены.
Были бы сейчас одни  кинулся бы к сыну чуть ли не бегом, наплевав и на слабость и на чудовищную тяжесть  в теле, и на то, что превратился в такое срашилище, которому не то, что заключать кого-то в объятия, а и за километр подходить бы не следовало. Впрочем, хвала Рейно, не пришлось, тот уже заметил  его и подъезжал сам, ведя Арка с собой. Так что хватило и нескольких торопливых шагов навстречу, и протянутой руки.
- Александр...
Имя замерло на губах. Потому что только сейчас фон Гесс разглядел выражение глаз свего сына. И каменно-спокойное выражение лица.

Виконт заметил отца практически сразу, но ему потребовалось несколько долгих секунд на то, чтобы собраться.
- Помогите солдатам, - бросил он сопровождающим через плечо. - Мы доберемся сами.
Вояки чуть поколебались, но все же спешились и пошли навстречу приехавшим, которым явно нужна была помощь. Сам Александр только выслал Коменданта вперед, ведя за собой отцовского кьерца, пока не подъехал вплотную. Он посмотрел на отца, испытывая, безусловно, облегчение. Жив, пусть и потрепан. Это было очень хорошо. Но облегчение и радость от факта того, что граф жив и почти здоров не могли перекрыть остальные эмоции.
В протянутую руку виконт вложил повод Арка.
- Тебя ждет император, - он сделал небольшую паузу, а потом отвернулся, - капитан.

Мгновение ударило, как в грудь лошадиным копытом. Такое же ощущение тяжелого удара, и онемения,столь сильного, за которым не ощущается даже боль треснувшей кости. Такое же ощущение провала, полета и пустоты.
Что-то дрогнуло в лице фон Гесса. Губы сжались в плотную ниточку, до белизны. Возможно и сам побледнел бы, не будь он уже бледен как смерть.
Повод в руке. "Капитан". Сухой ровный голос, отведенный взгляд.
Ну что ж.
Он молча принял повод, перебросил его через шею жеребца,который, откровенно соскучившийся по хозяину, переступал ногами и тянул голову к рукам. Рихард все-таки потратил несколько секунд.На то, чтобы погладить красивую, умную голову, погладить по лбу, по носу, по щеке, с трудом сдержав отчаянное какое-то внезапное желание прижаться лбом к лошадиному. Арк охотно подставил нос под ласку, а потом, потянувшись к лицу, тихонько выдохнул, обдав струей теплого воздуха. Высшая дань ласки лошади человеку. Почему именно от этого так странно и тоскливо защемило сердце? Неважно. Поглаживая и охлопывая лошадь фон Гесс обошел ее, слегка помедлил, берясь за седло, и уже вдвинув ногу в стремя. Получится? Ну уж нет, сейчас точно позориться нельзя. Хотя подняться в седло оказалось чудовищно трудно. И это ему-то, который ездил верхом свободнее, чем ходил? Оставалось лишь надеяться на то, что эта заминка, и медленный подъем прошли незамеченными, и для Александра, и для солдат.
Так же молча кивнул, давая понять, что готов ехать, и тронул Арка с места.
Александр не торопил. Он спокойно ждал, пока отец нагладится с лошадью, потом - заберется в седло. Он осмотрелся, убедился, что солдаты эскадрона помогают своим коллегам. Кивнул самому себе, потом снова скользнул взглядом по отцу и развернул Коменданта. Он не спешил и не срывался на другие аллюры. Забирался капитан эскадрона в седло так себе, значит, хватит и шага. Всю дорогу Александр молчал, и кто-то мог бы сказать, что он был безмятежным.
Но нет. Лицо было просто спокойным, зато в глазах бушевала стальная буря. Море мечей, не иначе.
Они добрались до дворца не очень быстро, но без происшествий - Сандер спешился, отдал коня конюху, дождался, пока отец сделает то же самое, потом жестом показал заходить во дворец.
- В малую гостиную, - он кивнул и пошел первым.
Еще вчера вечером Александр "переселил" Его Величество из кабинета, потому что с тем, как дела обстояли сейчас, куда проще было засыпать прямо на диване, а не совершать лишние телодвижения. Так что малая гостиная сейчас была завалена бумагами, но зато напоминала берлогу.
И пусть.
Он открыл дверь, пропустил внутрь отца, после чего закрыл ее за собой и подпер спиной, скрещивая руки на груди.
Рихард точно так же, как и Александр, не проронивший ни звука за всю дорогу, и не обращавший внимания на оторопелые взгляды изредка встречаемых ими в коридорах дворца слуг и несущих стражу солдат эскадрона, шел рядом. Хоть и знал, что ему вслед не оборачивается только слепой. То, во что превратился капитан эскадрона, после двух взрывов, суточной беготни по Верейну, последствий топорного "лечения" в условиях дилижанса и самой дороги - можно было представить себе уместным разве только на самой последней помойке Нижнего Города, среди бездомных забулдыг, давно уже пропивших собственную память.  Не говоря уже о том, что кроме обтираний мокрой тряпкой и ледяных компрессов, он не имел ни единой возможности хотя бы умыться, начиная с утра пятого апреля, и заканчивая тем, что некогда парадный мундир, извалянный в пыли, присыпанный землей, многократно облитый самыми разными жидкостями от крови до помоев, разодранный в нескольких местах, с порванным на ленты рукавом, превратился в классическую половую тряпку. Сапоги, не выдержав верейнской гонки и особенно этого последнего марша в темноте, были разбиты вдрызг и на носке левого уже "просили кушать". Хорошо хоть побриться кое-как им всем получилось на последней стоянке у какого-то безымянного постоялого двора, когда перед прибытием в столицу капитан эскадрона все-таки вспомнил о том, что солдатам его надлежит хоть какую-то видимость приличного внешнего вида сохранить, даром что вид у всех был, как с бурной попойки. Так что и оборачивались, и перешептывались, да только обращать на это внимание было практически некому. Странное чувство онемения не проходило, и словно отделяло от мира.
В дверь он вошел так же молча, прошел пару шагов, чтобы закрывая дверь Александр не наткнулся на его спину. Остановился, и встретившись взглядом с императором медленно склонился в коротком, на военный манер, поклоне, прижимая кулак к левому плечу.
- Мой император.

совместно

- Да, Ваше Величество. Соответственно ему, и соответственно голосу собственного долга. - так же тихо ответил Рихард, еще сильнее сжимая руки за спиной, чтобы хоть как-нибудь скрыть и унять мелкую дрожь, медленно, но неумолимо охватывающую все тело. От этой жуткой ситуации в которой он оказался, что бы они не говорили - перед судом. Перед судом двух совсем еще мальчишек, одним из которых был ни больше ни меньше, как император, а вторым - его собственный сын. И приговор они, конечно, уже вынесли. По-молодому спешно, безаппеляционно и без колебаний. Не озаботившись подумать и о другой стороне. Рейно, Рейно, как же можно научить тех, кого еще не научил опыт, уметь смотреть и чужими глазами, а не только своими собственными на предметы ближайшего рассмотрения?! Да никак. Жизнь всех учит в свой черед, но времени дождаться этого у него не было, и от осознания того, что бы он сейчас не сказал - они будут все так же смотреть лишь со своей колокольни, возникало лишь одно сожаление - что под рукой нет заряженного пистолета. Такое ведь уже было, когда он чувствовал, что слов недостаточно, и что слова попросту не будут услышаны. И даже будучи услышаны - воспримутся лишь те, что вписываются в уже готовую картину мира. Обнадеживало лишь то, что сейчас у него все-таки были доводы, а не беспомощное "Этого не было". А уж будут они услышаны или нет - ну, это уж как судьбе будет угодно.
- Я присягал не только на верность императору, Ваше Величество. Прежде чем поступить на службу в Эскадрон, я давал присягу служить народу Эренхаста. Быть верным и преданным ему. Защищать государство, хранить его счастье и благополучие. Проявлять бдительность в мире и служить щитом на войне. Император, принимая венец, тоже клянется защищать свой народ и служить своей стране. Эскадрон занимается не только охраной жизни императора и его семьи. Мы стоим на страже имперской власти как таковой, иначе не ушли бы дальше обыкновенной дворцовой охраны. Там, в Верейне, надо было исполнять клятву. И мою и вашу. Защитить и уберечь ваш народ. И вашу власть. Катастрофы случаются и проходят, но в умах обывателей, простых людей, которые не привыкли мыслить глобальными категориями, важнее всего их собственная жизнь, и их собственное благополучие. Не будь в Верейне нас, бездействие тамошнего наместника и тугодумие начальника полиции, привели бы к тому, что спаслось бы от силы процентов двадцать-тридцать от всего населения. - он медленно выдохнул, ощущая, как рвется воздух на выдохе, как медленно булькает что-то внутри, так и силясь вырваться на кашель. И как со все большим трудом удается унимать дрожь в голосе - О чем бы говорили потом эти спасшиеся? О недостаточном рвении властей. О том, что для их спасения было сделано недостаточно. О том, что их император не позаботился о них и предоставил их их судьбе. Их не будут волновать страшные перспективы всемирной катастрофы, которых более чем достаточно, чтобы отодвинуть на второй план все прочие заботы. Но их возмущение, их недовольство и пересуды, разошлись бы далеко, во все стороны Империи, подрывая и веру в вас и ваш авторитет. Находись я в момент катастрофы здесь, мне бы и в голову не пришло лететь в Верейн. Но я бы употребил все силы, чтобы первое ваше внимание направить не на Разлом и не на катастрофу, а на спасение людей, которым оставалось так мало времени. Разлом - был и есть. И будет завтра. А у этих людей оставалось, как оказалось, не более двенадцати часов. - говорить становилось все труднее и труднее, воздух вокруг казался раскаленным, а по собственному телу уже невозможная к сокрытию волна за волной прокатывалась дрожь. Слишком долгая речь таки оборвалась кашлем, и фон Гесс, так намертво сцепивший руки, что не мог их расцепить, резко отвернул голову и ткнулся ртом в собственное плечо. Волна оказалась короткой, на его счастье. Вдох вслед за ней - прерывающимся и мучительным, и он не был уверен, что снова сумеет заговорить. Да и надо ли? Надо. Даже если после этого и раздастся шквал обвинений в непочтительности и в том, что не ему задавать такой вопрос.
- Скажите, государь... почему первым вашим вопросом было - почему я нарушил приказ. Почему первым вопросом вы не спросили -  сколько ваших подданных, по всем итогам, мы вывели из Верейна?
- Потому что мы знаем примерные цифры, - ответил за императора Александр. - Семафоры расположены близко. Некоторые из беженцев уже достигли Эргентвера. Остальных отслеживает Легион. Мой император, я схожу за лекарем.
Александр не то, чтобы спрашивал, но голову все же наклонил, не спеша выходить за дверь и посмотрел на Ламберта, едва заметно приподняв бровь.
- Не нужно, - сказал Ламберт. - Лучше отведи графа фон Гесса домой, вы оба на сегодня свободны. Что касается вас, граф фон Гесс, ваш последний выпад я предпочту оставить без внимания, но выводы сделаю. Я планировал позднее сделать вас своим личным советником, а Александра - капитаном эскадрона, но, по всей видимости, мне предстоит сделать это раньше запланированного. Раз вы считаете, что знаете лучше, как нужно править страной, какие вопросы задавать и что делать, занимайте соответствующую должность. То, что было сделано вами в Верейне, я считаю достойным, исключая факт игнорирования моего приказа. Капитан эскадрона обязан слушать императора, а не придерживаться того, что он сам для императора вообразил и какие приказы, как он считает, должен слушать. Поэтому в ближайшее время займитесь обучением Александра и передачей дел.
Ламберт старательно давил в себе злость, которая превышала все разумные пределы. Вот он еще не выслушивал от кого-то, что должен делать. Не только о Разломе думать! Морра, да он ночей не спал, чтобы организовать нормальную жизнь всех беженцев, трясся над кучей бумажек, чтобы теперь выслушивать вот это? Великолепно просто.
Не сказать, что удар обрушился неожиданно. Нет. Одного только вида Александра там, на станции, и первых же слов императора, стоило ждать именно этого. Но ожидать это одно, а услышать - совсем другое. И даже не слышать. Ощущать.Ощущать сильный толчок и бесконечную паузу за ним, когда замершее после перебоя сердце целых две секунды молчит, наливаясь явственно ощутимой черной тяжестью. И еще один, и снова паузу. Ощущать внезапно схлынувшую дрожь и бесконечную тишину вокруг. Тишину в которой почти не связанные друг с другом памятью, продолжают крутиться слова, обрывки. "планировал позже"... "вообразил какие приказы"... "знаете лучше"... "считаю достойным".  То складываются в осмысленную конструкцию, то снова разлетаются. И ощущение с которым лопается чрезмерно и долго натянутая струна.
Собственной жизни?
Не сейчас. Не при них. Сохраняй, баргесты б тебя драли, достоинство!
Только как же трудно снова заговорить, да еще сохраняя это самое достоинство. Чтобы голос был так же тих и ровен. И не выдавал ничего.
Фон Гесс заговорил только спустя долгую минуту. Так медленно и спокойно, точно высказывал результат долгого и вдумчивого размышления
- Благодарю Ваше Императорское Величество за честь, которую вы оказываете моему сыну. - с каким же трудом удалось разомкнуть сжатые до синевы руки, и медленно склониться перед венценосным юношей, по въевшейся в самые кости привычке касаясь кулаком плеча. В последний раз? - издевательски пропел кто-то над ухом. Заткнись, курва! Не сейчас! Выпрямиться. - Благодарю и за ваши слова. Александра не требуется обучать. Уверен, он готов к исполнению своих обязанностей уже сейчас.
Проклятье, да говори же! Что ты выдавливаешь слова, будто не хватает воздуха? Что из того, что его в самом деле не хватает? Не время сейчас! Говори то, которое сейчас самое важное и стоит перед тобой как последний суд!
- Будет ли мне позволено написать прошение об отставке самому, или же...
Следовало договорить "или она будет осуществлена вашим личным приказом, как выражение вашей воли?" но на такую конструкцию голоса ему не хватило и он замолчал, все так же не двигаясь с места.
- Это не отставка, в случае, если с Александром что-то случится, вы займете прежнюю должность, - ответил Ламберт.
- В случае, если с Александром что-то случится, я займу место в гробу, если не лягу туда раньше - сухо прервал его Рихард. - Прошу прощения, мой император.
- Для этого нужно вносить изменения в устав эскадрона, - голос не подвел и оказался ровным и спокойным. - В отсутствие капитана исполняет его обязанности либо тот, кого оставляет капитан, либо один из лейтенантов.
"Честь, которую вы оказываете моему сыну", Морра. Ламберт, поскольку сидел в кресле, мог видеть, как вспыхнул и дернулся Александр, стоило ему услышать эту фразу. Но к этой секунде он успел взять себя в руки.
- Внесем изменения, - ответил Ламберт, проигнорировав слова графа. - А дальше, если замена потребуется графу фон Гессу, его будет замещать один из лейтенентов. Да и, в принципе, я предпочту оставить для себя такие возможности, чтобы эскадрон был сильнейшим во всем Сером легионе. Об этом я подумаю позже, на данный момент вы оба слышали все, что будет касаться новых порядков.
- Я скажу подготовить бумаги, - Александр кивнул.
Честь, Морра дери. Честь. Александру подготовка не нужна. Александр и так все может. Конечно, а кто бросил весь этот бардак на его голову? Александр однозначно мог. Мать его так.
Он чувствовал, что закипает снова, но держал самого себя. Только коротко поклонился и вышел за дверь. И он точно не был уверен, что разговор получится хоть каким-то.
- Приказ об отставке и смене должности получите через несколько дней, - сообщил Ламберт фон Гессу.
Вот так. Приказом. В глазах всего Эскадрона. После стольких лет.
"А ну тихо!"- рявкнул кто-то внутри.- "Смотреть тошно. Ты обещал принять любую кару, так принимай!"
Крыть было нечем, да и не незачем. Он тяжело кивнул.
- Слушаю, мой император.,-  неловко, одеревеневшими пальцами отстегнул вначале один эполет, потом другой. Тяжело сделал несколько шагов, осторожно, точно они были стеклянные, положил эполеты капитана эскадрона на стол императора и медленно поклонился. - Дозволите идти?
На жест Ламберт только поднял одну бровь, но комментировать не стал.
- Идите.